Элен Драйзер
"Моя жизнь с Драйзером"
воспоминания

"Я писала эти воспоминания за его столом...и близко ощущала его присутствие, особенно когда мне бывало...тяжело"  Элен Драйзер

Глава 16

Летом 1927 года мы приобрели чудесный холмистый, заросший лесом участок земли в Уэстчестерском округе, по соседству с одним из озер Кротон, близ Маунт-Киеко. Над озером, на вершине холма, стояла маленькая деревянная хижина, много лет служившая охотничьим домиком. Мы перестроили ее и превратили в красивый бревенчатый дом с несколькими верандами. Три-четыре подземных источника, из которых мы брали воду, были превращены в бассейн для плавания размером в пятьдесят футов на сто. Он был обложен камнем; к нему спускались четыре ступеньки. Вокруг бассейна росли огромные ореховые деревья, под которыми в жаркие дни всегда была тень и прохлада. Вдоль дороги по границе участка Тедди выстроил каменный забор в 850 футов длиною; по эскизу Уортона Эшерика были сделаны две калитки, на которых была надпись «Ироки», что по-японски значит: «Душа красок». Это был прелестный, живописный уголок, целый ряд лет доставлявший нам много радости; мы провели немало счастливых часов, стараясь сделать его естественную красоту еше ярче.

Тем же летом мы узнали, что «Американская трагедия» запрещена в Бостоне, и Тедди должен был поехать туда, чтобы присутствовать на суде. Проходя по вагонам, он, к своему удивлению, встретил Кларенса Дэрроу.

— Кого я вижу! Куда это вы направляетесь? — спросил Драйзер.

— В Бостон, на суд над вашей книгой,— ответил тот.— Как вам известно, я считаю, что вы написали великолепный роман, и я хочу сделать все от меня зависящее, чтобы защитить его.

Драйзер был очень доволен этой встречей. По дороге они много разговаривали; у них были общие философские воззрения, и оба считали, что в сущности никто из обвиняемых не виновен, если учесть окружающую их обстановку. Дэрроу сказал Драйзеру, что на основе материала «Американской трагедии» невозможно было бы установить вину Клайда.

— Преступление,— сказал он,— обусловлено причинами, которые не всегда можно выявить, установить и легко понять; чтобы не было преступлений, надо уничтожить их причину. Поинтересуйтесь историей любого заключенного, сидящего в тюрьме, и вы увидите, что у него не было иного пути, чем тот, который привел его в тюрьму.

В октябре 1927 года Драйзер получил приглашение приехать в Россию, чтобы он своими глазами мог увидеть достижения Советской республики за десять лет ее существования.

Когда я поняла, что Драйзер склоняется к мысли о поездке в Россию, мне тоже очень захотелось поехать с ним. Но он объяснил мне, что, для того чтобы иметь возможность свободно разъезжать повсюду, в любых условиях, ему нужно ехать непременно одному. Кроме того, наше строительство в Маунт-Киско было в самом разгаре, и кто-то должен был наблюдать за ним.

— Ну, хорошо,— сказала я, не вполне убежденная его доводами,— тогда я, по крайней мере, встречу тебя на обратном пути в Париже или в Лондоне, а ты привезешь мне пару красных русских сапожек.

— Боже мой! — воскликнул он.— Я должен ехать за шесть или семь тысяч миль, для того чтобы привезти красные русские сапожки! Вот зачем там устроили революцию,— чтоб я мог поехать туда и купить красные сапожки! Ну ладно, если они там есть, так или иначе я их достану.

Вскоре из России пришли телеграммы, подтверждающие приглашение, переданное Драйзеру, и гарантирующие выполнение всех связанных с поездкой обязательств, взятых на себя Международной помощью рабочих. Была получена каблограмма от Максима Литвинова, заместителя народного комиссара иностранных дел, в которой говорилось, что Драйзер будет гостем советского правительства.

В ресторане Шварца в Гринвич-Вилледж был устроен прощальный обед, на котором присутствовало большое общество. Гости произносили напутственные речи. Драйзер ответил им, хотя в то время для него не было ничего труднее, чем выступить с публичной речью,— он просто физически страдал от этого, и в тот вечер, видя, как он нервничает, я страдала вместе с ним. Только после того как он вернулся из России и почувствовал настоятельную необходимость рассказать обо всем, что он видел, Драйзер преодолел в себе эту робость и, в конце концов, стал превосходным оратором.

После обеда мы все отправились на пароход; красивая каюта Драйзера оказалась заваленной цветами и подарками.

На пароходе нас окружила толпа репортеров, и в два ряда выстроились фотографы. Начались нескончаемые шутки, смех и суета, пока в одиннадцать часов не прозвенел звонок, возвещавший, что всем провожающим пора сходить на берег. Тедди, наконец, остался один, а мы сошли на мол и долго еще махали вслед отчалившему пароходу.

Первую весточку от Драйзера я получила из Берлина; это была каблограмма, в которой говорилось, что он не только скучает по дому, но еще и заболел и не уверен, сможет ли продолжать путешествие. В Берлине у него начался один из его обычных приступов бронхита. Два врача, которым он показался, сделав рентгеновский снимок дыхательных путей, стали категорически возражать против поездки в Россию, особенно в зимнее время. Они настаивали, чтобы он полечился в санатории.

— Господа,— сказал Драйзер,— это очень заманчиво, но слишком уж неожиданно. Прежде всего, позвольте вам сказать, что я ни в какой санаторий не поеду, а поеду в Россию. Возможно, здоровье мое и плохо, но, знаете, я смерти не боюсь.

— Ну, кто же говорит о смерти! Вы нас не поняли. Ваша болезнь не так уж серьезна. Но, тем не менее, вы очень больны. Ваше здоровье внушает опасения. Может быть, вам угодно, чтобы мы вас направили к другому врачу?

— Нет,— ответил Драйзер. — Я не пойду ни к какому врачу, кроме того, которого сам выберу.

Они принесли ему рентгеновский снимок, чтобы он сам мог судить о своей болезни.

— Сам я не могу судить,— возразил Драйзер.— Я ничего не понимаю в этих снимках. Вот что я сделаю. Если каждый из вас напишет мне письмо с объяснением моей болезни, я пошлю эти письма вместе со снимком другому врачу, и, если он с вами согласится, я вам дам знать об этом. Если же нет, то будем считать этот инцидент исчерпанным.

На этом и порешили, и врачи тут же продиктовали соответствующие письма.

С помощью Синклера Льюиса Драйзер разыскал другого врача. Прочтя письма и посмотрев снимок, тот сразу стал очень серьезен. Тщательно исследовав Тедди у себя в кабинете, а потом в госпитале Августы-Марии, он тоже предупредил его, что русская зима представляет для него опасность, и пытался уговорить его вернуться в Нью-Йорк. Тедди не стал с ним спорить, но сам тем временем готовился к поездке в Россию. Перед отъездом, однакё, он успел посетить Фрэнка Харриса, Гергарта Гауптмана и еще нескольких человек.

2 ноября Тедди выехал в Москву. Перед отъездом он получил много цветов и приветственных телеграмм, на вокзале собралась целая толпа провожающих. Наконец, как он мне писал, он остался один в купе на пути в Россию, где ему предстояло самому разобраться в справедливости противоречивых мнений об этой стране, в диаметрально противоположных взглядах, которые высказывались в печати по поводу всего, что происходило в стране, занимающей одну шестую земного шара.

Трудность такой поездки в зимнее время, усугублявшаяся неудобствами передвижения, которые Тедди впоследствии описал в своей книге, заставила меня немало поволноваться за время его отсутствия. Поскольку дело касалось устранения его физических неудобств и предотвращения реальной опасности, я была бессильна, но я могла оказать ему моральную поддержку, и все свои мысли сосредоточила на том, чтобы облегчить его душевное состояние.

Из опыта прежних путешествий с Тедди я знала, как тщательно он исследует поле своих наблюдений; это подтверждают его записи, сделанные только для себя во время поездки. Он ездил по России, стараясь уяснить себе социальное значение каждого мероприятия с русской точки зрения, противопоставляя ее собственным взглядам на правительство, экономику, индивидуальную и коллективную психологию и на проблему индивидуализма, которую он никогда не упускал из виду.

После того как Драйзер вернулся из России, когда впечатления и мысли, вызванные тем, что он там видел и с чем сталкивался, окончательно выкристаллизовались, он сумел найти много такого, что, по его мнению, было правильным и плодотворным в грандиозном социальном эксперименте, совершающемся в России. Но со многим, что там происходит, он никак не мог согласиться и часто высказывал свое неодобрение в беседах с руководителями учреждений и официальными лицами, которых он встречал во время разъездов по России. Это была обычная манера Драйзера вызывать людей на разговор. Хотя он понимал, какую роль сыграл капитал в росте и развитии Соединенных Штатов, он горячо и решительно восставал против капитализма и того зла, которое он с собой несет,— против эксплуатации, осуществляемой его представителями. С ранней юности он близко наблюдал и изучал капитализм и много писал по этому вопросу. Родившись в бедной семье, он знал, что такое нужда; не имея ни средств, ни какой бы то ни было поддержки, он прошел трудный путь, испытал бесчисленные лишения и выдержал отчаянную жизненную борьбу, став сначала репортером, потом журналистом и редактором и, наконец, писателем. Он знал Соединенные Штаты, смею это утверждать, как никто другой, и любил свою родную страну всем сердцем.

Тем не менее, он был убежден в необходимости социальных, денежных, политических, экономических преобразований и реформ в области просвещения. Он не только страстно желал осуществления этих преобразований, но и делал для этого все, что мог. Он никогда не отказывался принять в той или иной форме участие в любом движении, ставившем своей целью достижение лучшего социального устройства. И попав в Россию, он так же жадно искал там то, что ему казалось прогрессивным, как и у себя на родине.

Прожив некоторое время в Москве и Ленинграде, где он встречался и беседовал с другими гостями из Америки, Драйзер отправился на юг— на Украину, в Донецкий бассейн, на Черноморское побережье и Кавказ. Драйзер побывал в Нижнем Новгороде, Киеве, Сталино, Ростове, Харькове, Кисловодске, Баку, Тбилиси, в Дагестане, Ташкенте, Самарканде, Батуме, Новороссийске, Феодосии, Ялте, Севастополе, Симферополе, Одессе и в маленьких городках, встречавшихся по пути.

Драйзер одобрял отделение религии от государства. Он не мог сказать ничего, кроме самого хорошего, о новых школах, больницах, библиотеках, рабочих клубах, санаториях, детских садах, ремесленных и художественных школах для народа, которые он встречал повсюду, и о предоставленной «русским интеллектуальным силам возможности свободно развиваться».