Его беглые заметки о местной жизни, острые наброски уличных сценок, людей и их дел волновали меня, как ничто до сих пор. Для меня тогда атмосфера Чикаго была атмосферой человечности и реализма. Бывают города и страны, полные ро­мантики, и для меня Чикаго был полон ею. Я чувствовал, го­род поет, и, несмотря на мои житейские невзгоды, которые те­перь мне кажутся совершенно незначительными, я пел вместе с ним. Мрачные окраины, по которым я ежедневно ходил, соби­рая платежи в рассрочку для мебельной фирмы, громады домов, населенных разбогатевшими упаковщиками и фабрикантами, причудливые иностранные кварталы всех наций и, наконец, центр города — огромное пространство, ограниченное с двух сторон рекой, на востоке — озером, на юге — вокзальными постройками и подъездными путями, вереница новых высот­ных зданий, — словом, это чудо  Запада восхищало меня. Чика­го был так нов, так молод, так радостен. Такое же отношение, вероятно, было у молодых флорентинцев к Флоренции времен расцвета или у венецианцев к Венеции.

Город без традиций, который еще только создает их. Каза­лось, люди понимают это и радуются этому. Чикаго не похож ни на один город в мире, говорили они. Чикаго перещеголяет все американские города, в том числе и Нью-Йорк, и станет первым городом Америки, если не Европы и всего мира. Эту мечту лелеяли сотни тысяч его граждан. Чикаго будет первым по богатству, первым по красоте, первым в искусстве. Уже тогда предполагалось открыть Всемирную выставку, на кото­рую съехались бы люди со всех концов света, строился "Ауди-ториум", новый "Большой северный отель", поразительный (для своего времени) масонский храм в двадцать два этажа, множество общественных учреждений, театров, вокзалов и тому подобное. Чудесно быть свидетелем того, как прямо на твоих глазах растет мировая столица.

Я бродил по городу, присматриваясь ко всему, мысленно перебирая, кем бы я хотел быть, и решение мое медленно зрело, как горошина в стручке, и наконец я почувствовал, что хочу писать обо всем, что видел. Хорошо бы, думал я, описать Гуз-Айленд на Чикаго Ривер. Этот, в то время грязный, пустырь, с лачугами из перевернутых и расколотых надвое лодок, казал­ся мне чрезвычайно живописным. Или взять такое здание, как "Аудиториум", или масонский храм, по тем временам самое большое здание в мире, каменная кладка которого достигла вышины в двадцать два этажа; или кипящее, как котел, Мини­стерство торговли, куда я попал однажды и где все виденное так ошеломило меня. Бурный, ревущий, беснующийся водо­ворот жизни! Наконец, голубое озеро и белоснежные паруса; река Чикаго с ее черной маслянистой водой, с высокими элева­торами, грудами мешков с углем; подъездные пути с составами, растянувшимися на целые мили.

Как это все было чудесно! Во время моих ежедневных об­ходов я начал слагать нечто вроде рапсодий, ритмические, рас­плывчатые, словесные картины всего, что я видел, — теперь бы мы назвали это вольными стихами. Они затрагивали все и ниче­го, но все же давали выход жажде творчества, клокочущей в моей душе. Я захлебывался жизнью. Я был помешан на роман­тике. Мне хотелось петь, плясать, есть, любить. Я на ходу бор­мотал, декламировал, распевал свои мечты о жизни, молодо­сти, ярком будущем, бедности, красоте. Иногда я начинал ора­торствовать на высокие темы — несколько раз я слышал пыл­кие, взлетающие, как ракеты, бьющие, как струя, проповеди преподобного Фрэнка Ф. Гансаулуса о религии и жизни. Я вооб­ражал себя великим оратором перед тысячной толпой народа с безукоризненными жестами, прекрасной дикцией, а мои слуша­тели то были растроганы до слез, то приходили в неистовый восторг.

И вот я решился запечатлеть кое-что на бумаге. И в лихорадочном стремлении добиться успеха я свернул рукопись и отправил ее Юджину Филду. Мне случалось читать, как иногда свет узнает о гениях по произведениям, случайно попавшим к авторитетному лицу. Некоторое время я с большим интере­сом и без особого уныния ожидал приговора судьбы. Но отве­та не последовало. И тогда я понял, что мои произведения, вероятно, плохи и угодили в корзинку, под стол. Но это не остановило и не огорчило меня. Я горел желанием выразить самого себя. Я бредил. Я мечтал. Во мне крепла уверенность, что теперь, когда я вступил на этот путь, я рано или поздно ста­ну писателем, и, уж разумеется, знаменитым.

Но как достичь этого? Как? Я чувствовал, что мне надо работать в газете, но желание мое было так туманно, что мне казалось, оно никогда не осуществится. В газетах попадались заметки о репортерах, что им поручено то-то или они посланы туда-то, и решение самому стать репортером крепло постепен­но в моей голове, хоть я не имел ни малейшего представления, как это сделать. Быть может, чтобы стать репортером, надо специально этому учиться, быть может, все они начинают клер­ками за конторкой; эта мысль повергла меня в уныние. Все эти ослепительные конторы казались мне совершенно недоступ­ными. Они были разубраны и разукрашены стенными облицов­ками из оникса и халцедона, бронзовыми канделябрами по сте­нам, лампами, вделанными в потолок — имитацией под перла­мутр, — словом, вся пышность султанского двора окружала конторские столы, за которыми подписывались на газеты или платили за объявления. Ведь газеты всегда имеют дело со вся­кими знамениями и чудесами, большими событиями, широки­ми коммерческими планами, трагедиями, радостями. Мне они представлялись страной чудес, а все причастные к ним — счаст­ливцами и баловнями судьбы. Мне казалось, что репортеры и газетные работники получают сказочные гонорары. Их посы­лают по самым срочным и завлекательным делам. Боюсь, что я безнадежно путал репортеров с послами и другими важны­ми особами. Их жизнь протекает среди сильных мира сего, бо­гатых, знаменитых, могущественных. Благодаря своей профес­сии, умению наблюдать и излагать свои мысли их везде прини­мают как равных. И подумать только, что мне, молодому, ни­кому не известному бедняку, будет оказан такой же прием!

Представьте же себе мой восторг, когда в один прекрасный день, просматривая "Чикаго геральд", я наткнулся на пример­но следующее объявление в отделе спроса труда:

"Требуются толковые молодые люди для работы в газете на время рождественских праздников. Возможно продвижение. Обращаться к заведующему от 9 до 10 часов утра".

"Как раз что мне нужно, — подумал я. — Самая большая и распространенная газета в Чикаго, и вот удобный случай начать карьеру. Поступлю, и моя судьба решится. Я быстро пойду в гору". Я воображал, что мне в тот же день дадут блестящее по­ручение, и я, выполнив его, тут же прославлюсь.

В это же самое утро я помчался в контору "Геральд" на Вашингтон-стрит, около Пятой авеню, и спросил заведующего. После непродолжительного ожидания меня ввели в святилище этой важной персоны, которую, ослепленный пышным убран­ством конторы, я причислил чуть ли не к миллионерам. Это был высокий, изящный, темноволосый человек. Его аристо­кратические бакенбарды — черные и густые — были расчесаны на обе стороны, а глаза непроницаемы, как омут. "Что за счастье иметь отношение к газетному делу!" — подумал я.

—Я прочел в утреннем выпуске ваше объявление, — сказал
я с надеждой.

—Да, мне нужно было с полдюжины молодцов, - ответил он, улыбаясь ободрительно. - Я почти всех уже набрал. Все, кто приходил, думали, что они непосредственно будут рабо­тать в "Геральд", а нам нужны клерки для нашего бюро рож­дественских подарков. Они должны следить за просителями, чтобы те не оказались жуликами и чтобы газета не попала в не­ловкое положение. Работа эта на неделю, максимум на десять дней. За это время можно заработать десять-двенадцать долла­ров. - Сердце у меня упало. - После первого, если вы соглас­ны, зайдите ко мне. Может, что-либо найдется для вас.

Когда он говорил о бюро рождественских подарков, я смут­но догадывался, что это такое. За последнее время на страни­цах "Геральд" велась кампания за раздачу подарков детям бед­няков. Газета призывала богатых и состоятельных через по­средство ее бюро жертвовать в пользу детей деньгами, вещами, как-то: игрушками, одеждой и даже продуктами.

—Мне бы хотелось стать репортером, — промолвил я.

—Что же, —сказал он, сделав неопределенный жест ру­кой, — попытаться всегда можно. Когда окончится ваша рабо­та, я представлю вас редактору городского отдела. – Звание редактора городского отдела интриговало и притягивало меня. Это звучало важно и значительно.

Работа эта была далеко не тем, о чем я мечтал, но я с ра­достью за нее взялся. Переход с одной работы на другую, прав­да кратковременную, но с такими перспективами, казался мне верхом удачи. В это время страх перед бедностью, одиночест­вом, отсутствием самого необходимого комфорта и радостей жизни стал у меня почти болезненным. Одна лишь мысль, что у тебя есть работа, еда, одежда, вселяла блаженство. Помня свои долгие, тщетные поиски какого-нибудь занятия, я не мог без содрогания подумать о возможности остаться без работы.

Я поспешил в здание Кристмас-бюро, расположенное между Мэдисон и Монроу на Пятой авеню, и обратился к проворному малому, заведующему распределением подачек бедным детям. Не говоря ни слова, он повел меня за прилавок, тянувшийся во всю длину комнаты, через который передавались игрушки и вещички — результат газетной шумихи о горькой нужде бед­няков и истинно христианских чувствах.

Жизнь время от времени преподносит забавные парадоксы с самой веселой беспечностью, на которую только жизнь и спо­собна, в самые неподходящие моменты, при самой удручающей обстановке. Взять хотя бы меня, жертву, как выразились бы социалисты, наемного рабства и экономического грабежа. Я уве­рен, что не менее других имел право на эти подарки. А пришлось с девяти тридцати утра до одиннадцати-двенадцати ночи, выстро­ившись в ряд с пятнадцатью-двадцатью подобными же мне жерт­вами экономического рабства, такими же бедняками, голяками, оборванцами, как и я, оделять подарками людей, ничем не отли­чавшихся от меня.

Хотелось бы мне, чтобы вы видели это помещение, в кото­ром я провел восемь или девять дней, включая рождество (на рождество мы работали с восьми часов утра до пяти тридцати дня и были счастливы, когда получили наши гроши). С того са­мого дня, как бюро открылось, — это было в то утро, когда я поступил, — до вечера рождества сюда непрестанно стекались толпы бедняков всех сортов и мастей. Я не хочу сказать, что они не заслужили подарков, — не знаю, были ли они действи­тельно бедняками, — но, так или иначе, они заработали эти по­дарки. Многие из них пришли за целые мили, принося длинные списки, где было перечислено, по указаниям газеты, все, чего они могут ждать от Санта-Клауса для себя и для своих детей¹. За все свои мытарства у священника, доктора, в редакции "Дейли геральд", пока те засвидетельствовали их нужды, они получили лишь крупицу того, на что надеялись. Вот почему я склонен думать, что они заслужили даже большего.

Все это предприятие, как выяснилось из моих наблюдений, из разговоров с товарищами по работе, было из рук вон пло­хо организовано. В газете речь шла 6 большом выборе игрушек и необходимых вещей, а налицо было лишь очень немногое, по той простой причине, что никто не хотел даром жертвовать для "Геральд". Не было четкого плана, чтобы отмечать роздан­ные подарки или лиц, которые уже получили их. Скоро кто-то заметил, что некоторые приходят по нескольку раз и получа­ют по все новым спискам если и не все, то хоть какие-то игруш­ки. И хорошо, если кто-нибудь из клерков, у кого была хоро­шая память на лица, замечал обманщика и тут же выставлял его. В этом смысле особенно отличались евреи, конечно же, славян­ского происхождения, рыжеволосые, и бедняки ирландцы. Пред­полагалось, что "Геральд" ответит на все письма детей к Санта-Клаусу, но это не было сделано, и в результате - сотни обиженных. За два или три дня до рождества путаница и беспорядок достигли таких размеров, что решили попросту открыть двери настежь и по нашему усмотрению оделять всех, кто имеет мало-мальски подходящий вид, всем, что попадется под руку.

Да и сами клерки, видя, что отчетности не ведется и нет никакого плана, уведомили своих бедных родственников и дру­зей, и те налетели с корзинками, в предвкушении сластей, инде­ек, костюмов, а вместо этого получили игрушечные вагоны, игрушечные плитки, детские метелки, игрушечные Ноевы ков­чеги, книжки сказок — жалкий набор грошовых вещей. Адми­нистрация газеты, верная коммерческой заповеди, которая гла­сит "бери побольше, давай поменьше" или "делай на грош, а шуми на полтинник", насобирала всяческого хлама, оставше­гося от распродажи игрушек, и завалила им полки, а распреде­лять уже предоставлялось нам, как умеем. Мы не могли каждо­му дать то, что ему хотелось. Если эта вещь даже и была, что редко случалось, то сплошь и рядом мы не могли ее найти, и ее часто получал тот, кто приходил позже.

Мы, клерки, отправлялись завтракать и обедать (шутки в сторону!) в какой-нибудь захудалый ресторанчик, где за десять или пятнадцать центов можно было получить ветчину с бобами, или булочку с кофе, или еще какую-нибудь бурду. Там обычно велись разговоры о превратностях судьбы, о том, что за по­ганая лавочка эта "Геральд", бюро для подарков, о странных типах, приходящих за подарками: Ниобеях в шалях и покрытых пылью Приамах, с запавшими и сухими глазами. Здесь я позна­комился с молодым сумрачным, оборванным журналистом, ко­торый рассказал мне, что за жестокая, мелочная склока царит в газетном мире, но я так и не поверил ему, хоть он и работал в Чикаго, Денвере и Сент-Поле.

"Неудачник, - подумал я. - Писать не умеет и ноет. Полу­чает гроши и просаживает их на пьянку!"

Вот тебе и сочувствие бедняка бедняку.

"Геральд" процветала. Ежедневно в ней помещались отчеты о блестящих результатах благотворительности: бедные воспря­нули духом, в хижинах мир и благоволение. Видали ли вы что-нибудь подобное? Великолепная реклама, а это все, что было нужно.

Трам-та-ра-рам! Трам-та-ра-рам!