Глава 18
( Книга 3 )
Телеграмма,
составленная в вышеописанном духе,
была немедленно
отправлена
на имя Белнепа и Джефсона, и они посоветовали Клайду
сейчас же
ответить,
что у него все в порядке: он имеет прекрасных
защитников, не
нуждается
в денежной помощи, и, пока его защитники не посоветуют,
лучше
никому из
родных не приезжать сюда, поскольку все, что
можно для него
сделать, уже
делается. В то же время они и сами написали миссис
Грифитс,
заверяя ее
в своем желании помочь Клайду и рекомендуя пока не вмешиваться
в ход событий.
Таким
образом, опасность появления западных Грифитсов на Востоке
была
устранена;
однако Белнеп и Джефсон отнюдь не возражали бы, чтобы
кое-какие
сведения о
родителях Клайда, об их занятиях, местонахождении, верованиях
и
привязанности
к сыну просочились в газеты, которые упорно
подчеркивали,
что близкие
не проявляют к нему ни малейшего
интереса. Поэтому для
адвокатов
вышло очень удачно, что телеграмма
матери, полученная в
Бриджбурге,
немедленно была прочитана
людьми, которые особенно
интересовались
этим делом и поспешили по секрету сообщить ее
содержание
кое-кому из
публики и из представителей печати; в результате все
семейство
в Денвере
тотчас было разыскано и проинтервьюировано. И
вскоре во всех
западных и
восточных газетах появились более или менее полные
отчеты о
теперешнем
положении семьи Клайда, о деятельности его родителей
в качестве
руководителей
миссии, об их крайней набожности, граничащей с фанатизмом,
о
своеобразии
их религиозных верований; говорилось даже о том, что
в ранней
юности Клайда
тоже заставляли ходить вместе со всей семьей по
улицам и
петь псалмы,
- разоблачение, которое почти так
же неприятно поразило
общество в
Ликурге и на Двенадцатом озере, как и самого Клайда.
А
миссис Грифитс, честная и глубоко
искренняя в своей вере и
деятельности,
без колебаний сообщала репортерам, которые являлись
к ней
один за другим,
все подробности о миссионерских трудах своих
и мужа в
Денвере и
других местах. Рассказала она и о
том, что ни Клайд, ни
остальные
дети никогда не знали обычных детских радостей
и развлечений.
Однако ее
мальчик, в чем бы его теперь не обвиняли,
не был дурным по
природе своей,
и она не верит, что он действительно
виновен в таком
преступлении.
Тут какое-то несчастное стечение
обстоятельств, и он,
конечно, объяснит
это на суде. Но если он
и совершил что-нибудь
безрассудное,
во всем виновата несчастная
случайность, прервавшая
несколько
лет назад деятельность миссии в Канзас-Сити и
заставившая всю
семью переехать
в Денвер, так что Клайд был предоставлен самому
себе. И
это по ее
совету он написал богатому брату ее
мужа в Ликург, что и
повлекло за
собою его переезд туда.
Клайд
у себя в камере читал эти сообщения, и его мучило жгучее
чувство
унижения и
досады. Наконец он написал матери о своем неудовольствии:
зачем
она рассказывает
так много о прошлом и об их миссионерской деятельности,
ведь она знает,
что он никогда не любил этого и терпеть не мог ходить
по
улицам. Очень
многие смотрят на это совсем иначе, чем
она и отец, в
частности,
его дядя и двоюродный брат и все те богатые люди,
с которыми
ему довелось
познакомиться и которые сумели устроить свою
жизнь совсем
по-иному и
с несравненно большим блеском. Теперь, говорил он себе,
Сондра,
конечно, прочтет
все это, все, что он надеялся скрыть.
Однако,
несмотря ни на что, он невольно думал о матери с
нежностью и
уважением
- так много было в ней силы и искренности, а ее
неизменная и
непоколебимая
любовь к нему глубоко его трогала. В ответ на его письмо
она
написала,
что ей очень жаль, если она сделала ему больно или оскорбила
его
чувства. Но
разве не следует всегда говорить правду? Пути господни
ведут к
добру, и никакое
зло не может, конечно, возникнуть
из служения делу
господа. И
Клайд не должен просить ее лгать. Но если он скажет
хоть слово,
она с радостью
попытается достать денег и приедет, чтобы ему помочь...
она
будет сидеть
с ним в камере и думать вместе с ним о его спасении
и держать
его руки в
своих... Но Клайд хорошо знал, что она будет
ждать от него
правды, неотступно
глядя ему прямо в глаза своими ясными голубыми глазами.
И потому,
подумав, он решил, что ей пока не нужно приезжать. Сейчас
он бы
этого не вынес.
Ибо
перед ним, подобно огромной
базальтовой скале над
бурным
разгневанным
морем, стоял суд, а это означало свирепое нападение
Мейсона,
на которое
он сможет отвечать главным образом небылицами, сочиненными
для
него Джефсоном
и Белнепом. Хотя он и старался успокоить
свою совесть
мыслью о том,
что в последнюю минуту у него не хватило мужества
ударить
Роберту, тем
не менее рассказать эту новую историю и стоять на своем
было
для него бесконечно
трудной задачей. Это понимали оба адвоката, и поэтому
Джефсон все
чаще появлялся у двери в камеру
Клайда, приветствуя его
словами:
-
Ну, как сегодня наши делишки?
Как
странно выглядели грубые, неряшливые,
небрежно сшитые костюмы
Джефсона!
И его истрепанная темно-коричневая
мягкая шляпа, низко
надвинутая
на глаза! И длинные, костлявые узловатые
руки, в которых
чувствовалась
огромная сила! И холодные, маленькие
голубые глаза -
проницательные,
полные хитрости и непреклонной решимости,
которую он
старался передать
Клайду, - и это ему отчасти удавалось!
-
Ну, кто еще являлся сегодня? Проповедники, деревенские
девчонки или
парни Мейсона?
Он
спрашивал так потому, что Клайда
все время осаждала самая
разнообразная
публика, жадная до уголовных сенсаций и скандальных
любовных
историй; печальная
гибель Роберты и существование ее красивой и
богатой
соперницы
не давали покоя любопытным. Приходили
мелкие провинциальные
адвокаты,
врачи, лавочники, сельские евангелисты или пасторы -
все народ
тупой и неотесанный,
друзья и знакомые разных городских чиновников;
они
появлялись
у двери камеры Клайда спозаранку, часто в
самые неожиданные
минуты, и,
осмотрев его любопытными, или злыми, или испуганными
глазами,
задавали вопросы
вроде следующих: "Молитесь ли вы, брат? Преклоняете
ли
колена для
молитвы?" (При этом Клайд всегда вспоминал
отца и мать.) И
далее: "Примирился
ли он с богом? Неужели он и вправду отрицает, что убил
Роберту Олден?"
Девицы спрашивали: "Говорят, вы влюблены? А как
ее зовут?
А где она
сейчас? Расскажите, нам, пожалуйста! Мы никому не
скажем! Она
будет на суде?"
Клайд старался не обращать внимания на такие вопросы
или
отвечал так
двусмысленно, уклончиво и безразлично, как только мог.
Они его
раздражали,
но ведь и Белнеп и Джефсон постоянно внушали ему,
что ради
собственной
пользы он должен казаться возможно более веселым,
бодрым и
приветливым.
Потом являлись журналисты и журналистки
в сопровождении
художников
или фотографов, интервьюировали его, снимали и зарисовывали.
Но
с этими людьми,
по совету Белнепа и Джефсона,
он обычно отказывался
разговаривать
или отвечал только заранее подсказанными
ему, заученными
фразами.
-
Говорите, что хотите, - весело поучал его Джефсон, -
лишь бы ничего
не сказать.
Не вешайте носа. И чтобы с лица не сходила улыбка, понятно?
Вы
не забываете
зубрить свою шпаргалку? (Джефсон снабдил Клайда отпечатанным
на машинке
длинным списком вопросов, которые наверняка
зададут ему на
суде; на каждый
вопрос он должен будет дать именно такой
ответ, какой
заготовлен
в этой шпаргалке, - или пусть теперь
же сочинит и выучит
что-нибудь
получше. Все вопросы касались поездки на озеро
Большой Выпи,
причины, заставившей
его купить вторую шляпу, пережитого
им душевного
перелома:
почему, когда, где?) Для вас это "Отче наш",
понимаете? - А
потом он закуривал
папиросу, но никогда не предлагал
Клайду: чтобы
прослыть воздержанным
юношей, Клайд не должен был курить здесь.
И
после каждого визита Джефсона Клайд некоторое время
сам верил, что
сумеет вести
себя в точности так, как наставлял его адвокат:
быстро и
уверенно войдет
в зал суда, стойко выдержит все взгляды
- даже взгляд
самого Мейсона,
забудет (даже давая показания как
свидетель) о своем
страхе перед
ним, о том, как ужасны все эти известные
Мейсону факты,
которые он
должен объяснить с помощью напечатанных в шпаргалке
ответов...
забудет Роберту
и ее последний крик и душевную боль и
муку, вызванную
потерей Сондры
и всего ее веселого, блестящего мирка.
Но
когда вновь наступала ночь или когда приходилось
проводить весь
долгий день
в обществе сухопарого, бородатого
Краута или хитрого,
изворотливого
Сиссела (они вечно околачивались
поблизости и часто
подходили
к двери камеры, чтобы окликнуть его: "Как живем?"
- и завести
разговор о
городских происшествиях или сыграть в шашки или шахматы),
Клайд
все больше
и больше мрачнел и начинал думать, что в конце концов,
пожалуй,
у него нет
никакой надежды на спасение. Ведь он совсем одинок,
если не
считать адвокатов,
матери, брата и сестер! От Сондры,
разумеется, ни
слова. Оправившись
немного от первого потрясения и ужаса,
она теперь
несколько
иначе думала о Клайде: в конце концов, быть
может, он убил
Роберту и
сделался отверженным, жертвой, только из-за любви к
ней. И все
же общество
относилось к нему так враждебно, с таким ужасом, что
она не
отважилась
даже думать о том, чтобы написать ему хоть
слово. Ведь он
убийца! И
вдобавок эта его жалкая семья!
В газетах пишут, что его
родители,
живущие на Западе, - просто уличные проповедники
и сам Клайд
мальчиком
распевал псалмы на улицах!
Но
порою она невольно опять вспоминала о его пылкой,
безрассудной и,
очевидно,
всепожирающей страсти. Как горячо он, должно быть,
ее любил,
если мог решиться
на такое ужасное дело! Быть может, когда-нибудь,
много
позже, когда
об этой истории немного забудут, можно
будет как-нибудь
осторожно,
не подписываясь, ему написать? Пусть он знает, что
не совсем
забыт, ведь
он так горячо ее любил. Но нет, нет... родители...
если они
узнают или
заподозрят... и общество... и все ее прежние приятели...
Нет!
Во всяком
случае, не теперь. Быть может, после, когда он будет
освобожден
или... или...
осужден... она сама не знает. И все же она очень
страдала,
каким бы мерзким
и отвратительным ни казалось ей ужасное преступление,
при
помощи которого
Клайд хотел ее завоевать.
А
Клайд в это время ходил взад и вперед по камере, или
смотрел сквозь
тяжелые решетки
окна на мрачную площадь, или читал и перечитывал
газеты,
или нервно
перелистывал страницы журналов и книг, которые
доставлял ему
адвокат, или
играл в шашки и шахматы, или
обедал: Белнеп и Джефсон
специально
договорились с тюремным начальством (таково было желание
дяди
Клайда), чтобы
его меню состояло из лучших блюд,
чем те, что обычно
подаются рядовым
заключенным.
И
все снова и снова - из-за того,
что Сондра, по-видимому, была
безвозвратно,
навсегда потеряна для него - он спрашивал себя, хватит
ли у
него сил продолжать
эту, как ему порой казалось, почти бесполезную борьбу.
Но
по временам, среди ночи или перед
рассветом, когда вся тюрьма
затихала,
- сны... призрачные видения того, что больше всего страшило
его
и лишало последнего
мужества... - он вскакивал на
ноги, расширенными
глазами глядя
в одну точку. Сердце его неистово колотилось, холодный
пот
выступал на
лбу и ладонях. Электрический стул - где-то там, в тюрьме
штата
- Клайд прежде
читал о нем, о том, как умирают на нем люди... И он
начинал
ходить взад
и вперед и думал, думал... если все пойдет не так, как
уверяет
Джефсон...
если он будет осужден и в новом
судебном разбирательстве
откажут...
тогда... Нельзя ли тогда как-нибудь вырваться из этой
тюрьмы и
бежать? Эти
старые кирпичные стены... Какой они
толщины? Может быть,
все-таки можно
при помощи молотка, камня, чего-нибудь, что могли
бы ему
принести...
хотя бы брат Фрэнк, или сестра Джулия,
или Ретерер, или
Хегленд...
если б только он мог списаться с кем-нибудь из них и
уговорить
их принести
ему что-нибудь подходящее... Если бы
добыть пилку, чтобы
перепилить
решетку! И потом бежать, бежать, как он
должен был бежать
тогда, в тех
лесах...
Но
как? И куда?
Сканирование и редактирование текста:
HarryFan, 20 March 2001
|