Глава  18    ( Книга 3 )                                                   

   Телеграмма,  составленная  в  вышеописанном   духе,   была   немедленно

отправлена на имя Белнепа и Джефсона, и они посоветовали Клайду сейчас  же

ответить, что у него все в порядке: он  имеет  прекрасных  защитников,  не

нуждается в денежной помощи, и, пока его защитники  не  посоветуют,  лучше

никому из родных не приезжать сюда, поскольку  все,  что  можно  для  него

сделать, уже делается. В то же время они и сами написали  миссис  Грифитс,

заверяя ее в своем желании помочь Клайду и рекомендуя пока не  вмешиваться

в ход событий.

   Таким образом, опасность появления западных Грифитсов на  Востоке  была

устранена; однако Белнеп и Джефсон отнюдь не возражали бы, чтобы кое-какие

сведения о родителях Клайда, об их занятиях, местонахождении, верованиях и

привязанности к сыну просочились в газеты,  которые  упорно  подчеркивали,

что близкие не  проявляют  к  нему  ни  малейшего  интереса.  Поэтому  для

адвокатов  вышло  очень  удачно,  что  телеграмма  матери,  полученная   в

Бриджбурге,   немедленно   была   прочитана   людьми,   которые   особенно

интересовались этим делом и поспешили по секрету  сообщить  ее  содержание

кое-кому из публики и из представителей печати; в результате все семейство

в Денвере тотчас было разыскано и проинтервьюировано.  И  вскоре  во  всех

западных и восточных газетах появились более или  менее  полные  отчеты  о

теперешнем положении семьи Клайда, о деятельности его родителей в качестве

руководителей миссии, об их крайней набожности, граничащей с фанатизмом, о

своеобразии их религиозных верований; говорилось даже о том, что в  ранней

юности Клайда тоже заставляли ходить вместе со всей  семьей  по  улицам  и

петь псалмы, - разоблачение,  которое  почти  так  же  неприятно  поразило

общество в Ликурге и на Двенадцатом озере, как и самого Клайда.

   А  миссис  Грифитс,  честная  и  глубоко  искренняя  в  своей  вере   и

деятельности, без колебаний сообщала репортерам, которые  являлись  к  ней

один за другим, все подробности о миссионерских  трудах  своих  и  мужа  в

Денвере и других местах.  Рассказала  она  и  о  том,  что  ни  Клайд,  ни

остальные дети никогда не знали обычных детских  радостей  и  развлечений.

Однако ее мальчик, в чем бы его теперь  не  обвиняли,  не  был  дурным  по

природе своей, и она не  верит,  что  он  действительно  виновен  в  таком

преступлении.  Тут  какое-то  несчастное  стечение  обстоятельств,  и  он,

конечно,  объяснит  это  на  суде.  Но  если  он  и  совершил   что-нибудь

безрассудное,  во  всем  виновата   несчастная   случайность,   прервавшая

несколько лет назад деятельность миссии в Канзас-Сити  и  заставившая  всю

семью переехать в Денвер, так что Клайд был предоставлен  самому  себе.  И

это по ее совету он написал  богатому  брату  ее  мужа  в  Ликург,  что  и

повлекло за собою его переезд туда.

   Клайд у себя в камере читал эти сообщения, и его мучило жгучее  чувство

унижения и досады. Наконец он написал матери о своем неудовольствии: зачем

она рассказывает так много о прошлом и об их  миссионерской  деятельности,

ведь она знает, что он никогда не любил этого и терпеть не мог  ходить  по

улицам. Очень многие смотрят на это  совсем  иначе,  чем  она  и  отец,  в

частности, его дядя и двоюродный брат и все те богатые  люди,  с  которыми

ему довелось познакомиться и которые сумели  устроить  свою  жизнь  совсем

по-иному и с несравненно большим блеском. Теперь, говорил он себе, Сондра,

конечно, прочтет все это, все, что он надеялся скрыть.

   Однако, несмотря ни на что, он невольно думал о матери  с  нежностью  и

уважением - так много было в ней силы и искренности,  а  ее  неизменная  и

непоколебимая любовь к нему глубоко его трогала. В ответ на его письмо она

написала, что ей очень жаль, если она сделала ему больно или оскорбила его

чувства. Но разве не следует всегда говорить правду? Пути господни ведут к

добру, и никакое зло  не  может,  конечно,  возникнуть  из  служения  делу

господа. И Клайд не должен просить ее лгать. Но если он скажет хоть слово,

она с радостью попытается достать денег и приедет, чтобы ему помочь... она

будет сидеть с ним в камере и думать вместе с ним о его спасении и держать

его руки в своих... Но Клайд хорошо знал, что  она  будет  ждать  от  него

правды, неотступно глядя ему прямо в глаза своими ясными голубыми глазами.

И потому, подумав, он решил, что ей пока не нужно приезжать. Сейчас он  бы

этого не вынес.

   Ибо  перед  ним,  подобно  огромной  базальтовой   скале   над   бурным

разгневанным морем, стоял суд, а это означало свирепое нападение  Мейсона,

на которое он сможет отвечать главным образом небылицами, сочиненными  для

него Джефсоном и Белнепом. Хотя  он  и  старался  успокоить  свою  совесть

мыслью о том, что в последнюю минуту у него не  хватило  мужества  ударить

Роберту, тем не менее рассказать эту новую историю и стоять на своем  было

для него бесконечно трудной задачей. Это понимали оба адвоката, и  поэтому

Джефсон все чаще появлялся  у  двери  в  камеру  Клайда,  приветствуя  его

словами:

   - Ну, как сегодня наши делишки?

   Как странно  выглядели  грубые,  неряшливые,  небрежно  сшитые  костюмы

Джефсона!  И  его  истрепанная  темно-коричневая   мягкая   шляпа,   низко

надвинутая на глаза!  И  длинные,  костлявые  узловатые  руки,  в  которых

чувствовалась  огромная  сила!  И  холодные,  маленькие  голубые  глаза  -

проницательные, полные  хитрости  и  непреклонной  решимости,  которую  он

старался передать Клайду, - и это ему отчасти удавалось!

   - Ну, кто еще являлся сегодня? Проповедники, деревенские  девчонки  или

парни Мейсона?

   Он  спрашивал  так  потому,  что  Клайда  все  время   осаждала   самая

разнообразная публика, жадная до уголовных сенсаций и скандальных любовных

историй; печальная гибель Роберты и существование ее  красивой  и  богатой

соперницы не давали  покоя  любопытным.  Приходили  мелкие  провинциальные

адвокаты, врачи, лавочники, сельские евангелисты или пасторы -  все  народ

тупой и неотесанный, друзья и знакомые разных  городских  чиновников;  они

появлялись у двери камеры Клайда спозаранку,  часто  в  самые  неожиданные

минуты, и, осмотрев его любопытными, или злыми, или  испуганными  глазами,

задавали вопросы вроде следующих: "Молитесь ли вы,  брат?  Преклоняете  ли

колена для молитвы?" (При этом Клайд всегда  вспоминал  отца  и  мать.)  И

далее: "Примирился ли он с богом? Неужели он и вправду отрицает, что  убил

Роберту Олден?" Девицы спрашивали: "Говорят, вы влюблены? А как ее  зовут?

А где она сейчас? Расскажите, нам, пожалуйста! Мы никому  не  скажем!  Она

будет на суде?" Клайд старался не обращать внимания на такие  вопросы  или

отвечал так двусмысленно, уклончиво и безразлично, как только мог. Они его

раздражали, но ведь и Белнеп и Джефсон постоянно  внушали  ему,  что  ради

собственной пользы он должен казаться возможно  более  веселым,  бодрым  и

приветливым. Потом  являлись  журналисты  и  журналистки  в  сопровождении

художников или фотографов, интервьюировали его, снимали и зарисовывали. Но

с этими людьми, по  совету  Белнепа  и  Джефсона,  он  обычно  отказывался

разговаривать или отвечал только  заранее  подсказанными  ему,  заученными

фразами.

   - Говорите, что хотите, - весело поучал его Джефсон, - лишь  бы  ничего

не сказать. Не вешайте носа. И чтобы с лица не сходила улыбка, понятно? Вы

не забываете зубрить свою шпаргалку? (Джефсон снабдил Клайда  отпечатанным

на машинке длинным списком вопросов,  которые  наверняка  зададут  ему  на

суде; на каждый вопрос он должен будет  дать  именно  такой  ответ,  какой

заготовлен в этой шпаргалке, -  или  пусть  теперь  же  сочинит  и  выучит

что-нибудь получше. Все вопросы касались поездки на  озеро  Большой  Выпи,

причины, заставившей его купить  вторую  шляпу,  пережитого  им  душевного

перелома: почему, когда, где?) Для вас это  "Отче  наш",  понимаете?  -  А

потом он  закуривал  папиросу,  но  никогда  не  предлагал  Клайду:  чтобы

прослыть воздержанным юношей, Клайд не должен был курить здесь.

   И после каждого визита Джефсона Клайд некоторое время  сам  верил,  что

сумеет вести себя в точности так, как  наставлял  его  адвокат:  быстро  и

уверенно войдет в зал суда, стойко выдержит  все  взгляды  -  даже  взгляд

самого Мейсона, забудет (даже  давая  показания  как  свидетель)  о  своем

страхе перед ним, о том, как  ужасны  все  эти  известные  Мейсону  факты,

которые он должен объяснить с помощью напечатанных в шпаргалке  ответов...

забудет Роберту и ее последний крик и  душевную  боль  и  муку,  вызванную

потерей Сондры и всего ее веселого, блестящего мирка.

   Но когда вновь наступала ночь  или  когда  приходилось  проводить  весь

долгий  день  в  обществе  сухопарого,  бородатого  Краута  или   хитрого,

изворотливого  Сиссела  (они  вечно  околачивались  поблизости   и   часто

подходили к двери камеры, чтобы окликнуть его: "Как живем?"  -  и  завести

разговор о городских происшествиях или сыграть в шашки или шахматы), Клайд

все больше и больше мрачнел и начинал думать, что в конце концов, пожалуй,

у него нет никакой надежды на спасение. Ведь он  совсем  одинок,  если  не

считать адвокатов, матери, брата  и  сестер!  От  Сондры,  разумеется,  ни

слова. Оправившись немного от  первого  потрясения  и  ужаса,  она  теперь

несколько иначе думала о Клайде: в  конце  концов,  быть  может,  он  убил

Роберту и сделался отверженным, жертвой, только из-за любви к ней.  И  все

же общество относилось к нему так враждебно, с таким ужасом,  что  она  не

отважилась даже думать о том, чтобы  написать  ему  хоть  слово.  Ведь  он

убийца! И вдобавок  эта  его  жалкая  семья!  В  газетах  пишут,  что  его

родители, живущие на Западе, - просто уличные  проповедники  и  сам  Клайд

мальчиком распевал псалмы на улицах!

   Но порою она невольно опять вспоминала о его  пылкой,  безрассудной  и,

очевидно, всепожирающей страсти. Как горячо он,  должно  быть,  ее  любил,

если мог решиться на такое ужасное дело! Быть может,  когда-нибудь,  много

позже, когда об этой  истории  немного  забудут,  можно  будет  как-нибудь

осторожно, не подписываясь, ему написать? Пусть он знает,  что  не  совсем

забыт, ведь он так горячо ее любил. Но нет, нет...  родители...  если  они

узнают или заподозрят... и общество... и все ее прежние  приятели...  Нет!

Во всяком случае, не теперь. Быть может, после, когда он будет  освобожден

или... или... осужден... она сама не знает. И все же она  очень  страдала,

каким бы мерзким и отвратительным ни казалось ей ужасное преступление, при

помощи которого Клайд хотел ее завоевать.

   А Клайд в это время ходил взад и вперед по камере, или  смотрел  сквозь

тяжелые решетки окна на мрачную площадь, или читал и  перечитывал  газеты,

или нервно перелистывал страницы журналов и книг,  которые  доставлял  ему

адвокат, или играл в  шашки  и  шахматы,  или  обедал:  Белнеп  и  Джефсон

специально договорились с тюремным начальством (таково было  желание  дяди

Клайда), чтобы его меню состояло  из  лучших  блюд,  чем  те,  что  обычно

подаются рядовым заключенным.

   И все снова и  снова  -  из-за  того,  что  Сондра,  по-видимому,  была

безвозвратно, навсегда потеряна для него - он спрашивал себя, хватит ли  у

него сил продолжать эту, как ему порой казалось, почти бесполезную борьбу.

   Но по временам, среди  ночи  или  перед  рассветом,  когда  вся  тюрьма

затихала, - сны... призрачные видения того, что больше всего страшило  его

и лишало последнего мужества...  -  он  вскакивал  на  ноги,  расширенными

глазами глядя в одну точку. Сердце его неистово колотилось,  холодный  пот

выступал на лбу и ладонях. Электрический стул - где-то там, в тюрьме штата

- Клайд прежде читал о нем, о том, как умирают на нем люди... И он начинал

ходить взад и вперед и думал, думал... если все пойдет не так, как уверяет

Джефсон... если он  будет  осужден  и  в  новом  судебном  разбирательстве

откажут... тогда... Нельзя ли тогда как-нибудь вырваться из этой тюрьмы  и

бежать? Эти старые кирпичные  стены...  Какой  они  толщины?  Может  быть,

все-таки можно при помощи молотка, камня, чего-нибудь, что  могли  бы  ему

принести... хотя бы брат  Фрэнк,  или  сестра  Джулия,  или  Ретерер,  или

Хегленд... если б только он мог списаться с кем-нибудь из них и  уговорить

их принести ему что-нибудь  подходящее...  Если  бы  добыть  пилку,  чтобы

перепилить решетку! И потом бежать,  бежать,  как  он  должен  был  бежать

тогда, в тех лесах...

   Но как? И куда?

Сканирование и редактирование текста:  HarryFan, 20 March 2001